Мы беседуем с Ольгой Романовой — директором Благотворительной общественной организации «Апельсин», которая занимается помощью детям и молодым людям с ограниченными возможностями здоровья, проживающими в интернатах.
Александр: Привет! Спасибо, что согласилась дать интервью нашему изданию. Расскажи, пожалуйста, читателям, почему решила заниматься этой деятельностью?
Ольга: Саша, привет! Я очень рада, что есть такая возможность сообщить о нашей деятельности. Здорово, что вопросами инклюзии интересуются многие издания, это весьма полезно для читателей, не вовлечённых в подобное дело.
Благотворительной деятельностью я начала заниматься в 2017-м году и тогда ещё даже не думала, что меня она настолько захватит, станет большей частью моей жизни. Впервые в интернате я оказалась, будучи совсем ребёнком, мне было лет 7-8. Моя мама работала в подобном заведении, но не очень долго. Я думаю, что это оставило определённый след, вызвало интерес к людям, которые проживают в таких учреждениях, нуждаются в поддержке, внимании к их проблемам. Это были 90-е. С тех пор ситуация не намного изменилась, в столицах стало лучше, а в других городах — не факт. Я недавно посетила интернат, в котором бывала в детстве, и особых отличий не увидела.
Я училась на психолога. Это моё второе высшее образование, к которому я пришла осознанно, для того чтобы не просто проводить время на работе, зарабатывая средства к существованию, для меня такая картина выглядела утопично. На работе мы проводим большую часть жизни, и я чувствовала, что это не жизнь. Я видела выход только в смене сферы деятельности. К сожалению, волонтёром я не была ни тогда, ни когда училась на психолога: в то время об этом меньше говорили, и я не слышала о подобных инициативах. Если бы услышала – уверена, пришла бы к этому ещё раньше. Во время обучения я поняла, что не нахожу себе применения как классический психолог, которого я представляла, когда шла туда. Пробовала классическое консультирование, но не получала от него внутренней отдачи. Возможно, когда-нибудь вернусь к нему, но сейчас я рада, что работаю в этом месте с особыми ребятами, которых я очень люблю.
Получилось всё так: одна моя знакомая кинула клич о вакансии, и я пришла на собеседование как координатор волонтёров в Петергофский психоневрологический интернат №3. Попав туда впервые, я поняла, что это то место, где я нахожу себе применение, где я получаю отдачу. Я увидела там огромный пласт работы, который требует все больше и больше людей, поняла, что это моё. Через некоторое непродолжительное время я вступила в должность исполняющего обязанности директора.
В детстве, с четырех до двенадцати лет, я жила вместе с бабушкой, которая была прикована к кровати. Мама ухаживала за ней, это был её выбор посвятить свою жизнь (сколько бы ни потребовалось лет) заботе о близком человеке. Я всё впитывала, понимала важность и значимость маминого выбора подлинной помощи другому: не просто ухода, типа смены подгузников или кормления с ложечки, а именно человеческого участия. И когда я пришла в интернат, я поняла, что этим ребятам нужны близкие значимые люди, нужны волонтёры, нужна помощь, нужны сдвиги в сторону улучшения качества их жизни. И вот я здесь.
Александр: Я встречал две противоположные позиции в обществе: одна сводится к тому, что «там инвалиды как сыр в масле катаются за счёт отчислений с нашей зарплаты», другая сравнивает интернат чуть ли не с тюрьмой. Истина посередине?
Ольга: Компрометирующий вопрос, но я постараюсь ответить. Конечно же, первое утверждение в корне не верно. Люди, проживающие в интернатах, очень многого лишены, и здесь я говорю не только о любви близких, но даже о банальном уважении. Если говорить о материальной составляющей, то, на мой взгляд, всё очень плачевно. Действительно, мы в своей деятельности сталкиваемся с различными ситуациями, и я хочу подчеркнуть, что интернаты разные. Я не буду сейчас выделять какой-то интернат как самый лучший, а другой — как самый худший в плане материального обеспечения, тем более, что средства, предоставляемые государством, они получают одинаково. Но могу сказать, что встречала ситуации, когда у человека нет личных вещей, вплоть до нижнего белья. Нам в голову не придёт носить чужое нижнее бельё, а для них это норма. Обувь должна быть удобной и подходить по размеру, но далеко не у всех она есть. Кроме того, не все ребята имеют сезонную одежду. Мы сталкивались с тем, что люди не могут выйти на прогулку, потому что на улице холодно, а тёплая одежда надета на других ребят. Это печально.
Если говорить о потребности в выездах, выходах – она тоже не удовлетворяется в той мере, в которой необходимо. Что касается темы личного пространства – то его нет. Я думаю, не каждый способен представить, что всю жизнь он проживает в комнате, где ещё шесть-семь человек. Мы можем себе вообразить подобную временно вынужденную меру, но всю жизнь… потому ни о каком «сыре в масле» говорить не приходится. Возможно, это утверждение могло прозвучать из уст лиц, которые воспринимают ребят с тяжёлыми нарушениями здоровья как не совсем людей, не видя в них личность, человека с душой, такого же как они. Некоторые даже смотрят на подобных ребят как на балласт для общества и государства, не понимая, что сами в любой момент могут оказаться на их месте: не у всех дисфункции врождённые. Кроме того, у вполне здоровых родителей могут родиться дети с такими же нарушениями – и что тогда? В интернат их сдавать? Хотя сдают…
Конечно же, есть недостатки в финансовом обеспечении, я это вижу, но мы стараемся делать то, что можем. Например, добиваемся индивидуального пространства для размещения вещей, чтобы у ребят были относительно неприкосновенные тумбочки, из которых не забирают ничего, не выкидывают, а это есть: личные вещи без спроса трогают, выбрасывают. Питание – вообще отдельная тема. Не каждый человек мог бы так питаться продолжительное время. Бывает что-то вкусненькое, но очень редко.
Александр: У Алана Паркера в его «Стене» школа сравнивается с мясорубкой, уничтожающей личность. С чем бы ты могла сравнить систему интернатов?
Ольга: Сложный вопрос. Могу сказать, что над ним я думала дольше, чем над двумя предыдущими. Конечно, первое, что приходит в голову,– это темница, но в темницах люди «сидят» за что-то. За что эти ребята «сидят» в интернатах? За что мы их закрыли? Почему до сих пор не можем сделать альтернативу? Самые бурные негативные эмоции у меня возникают, когда я вижу, что в действительности ребята лишены права выбора, права на собственное мнение. И здесь не работает оправдание, что кто-то из них может быть опасен. Опасен даже не для социума, а для себя. Но давно уже доказано, что можно сделать другую систему. Пусть бы даже она называлась психоневрологический интернат, но он не был похож на темницу, если бы по-другому всё строилось. А так, наверное, да, это определение ближе.
Александр: В чём отличие взрослых интернатов от детских?
Ольга: Это абсолютно разные, но в чём-то похожие системы. Я, конечно, могу сравнить только с теми, где мы работаем, потому что детский дом для инвалидов отличается от интерната для здоровых детей. Тем не менее, первое – в детском учреждении намного больше персонала, ухода, внимания, чем во взрослых. В детском доме, как правило, намного лучше условия проживания и сам подход работающих там людей . Очень часто радует отношение воспитателей к детям – это правда бывает похоже на семью. Воспитатели очень привязываются к ребятам из своей группы и порой даже сильно переживают, если группу расформировывают. Обычно такого не должно происходить, но случается. Во взрослом интернате я не вижу той связи подопечных с сотрудниками, но я не виню коллег, поскольку те условия, в которых они работают, даже не могут подразумевать какой-то человечности по причине загруженности. Количество ребят сильно превышает численность персонала, в условиях такой нагрузки просто невозможно сохранить тепло и любовь. Я не осуждаю и не оправдываю их за отношение, которое присутствует. Этим людям поклониться можно за их труд. Тем не менее, иногда ты видишь, как это нечеловечно, и внутри возникает ярость, протест, бунт. Это нужно, чтобы отрезвить, ведь человек может уйти с подобной работы, а не прибегать к тем способам исправления ситуации или подопечного, которые есть. Я имею в виду способы, которые нарушают личное пространство, унижают людей, делают физически больно, чтобы смирить, которые не позволяют в должной мере выходить на улицу всем. Ведь, подопечные бывают очень тяжёлыми, и персоналу просто физически не хватает сил их вынести. На прогулке и в детском доме приходится нелегко воспитателям, тем не менее, они гуляют, и очень радуются, когда волонтёры могут помочь. Отличие в питании, отличие в уходе.
Александр: Почему дети, переходящие из детского дома инвалидов в психоневрологический интернат, погибают?
Ольга: Это случается в действительности. Конечно, это очень большой стресс. У человека должен быть огромные внутренний ресурс, чтобы пережить такой переход, ведь период адаптации проходит у каждого по-разному, будь то даже переезд из квартиры в квартиру, из города в город. А здесь мы не можем сказать, что человек меняет место жительства, нет, просто у него был один мир, а стал другой: потому что это место жительства, по сути, вся его Вселенная. Мы можем ездить за границу, ходить в гости, бывать где-то, а для ребят их комната – это их мир за редкими исключениями. Потому подобную перемену пережить очень трудно. Сложно ещё и по состоянию здоровья, поскольку в детском доме, где тяжёлые дети с множественными нарушениями, их развитие и взросление протекает не так, как у нас, и потому говорить, что человек готов к переезду только исходя из того, что ему формально исполнилось 18 лет, – это бесчеловечно. Ну, да это система, ее можно как-то регулировать, контролировать, но индивидуальный подход должен существовать. На самом деле дети, которые достигли 18 лет, но по своему состоянию физическому и ментальному очень хрупки, и многих из них буквально выхаживают в детском доме. Для этого должен быть ресурс человеческий, основанный на соответствии численности персонала количеству проживающих, а такого в интернате нет. Перемещая человека, которого выхаживали, который жил за счёт этой поддержки, мы погружаем его в среду, где он не может существовать по своим физическим параметрам. Добавьте сюда ещё и само психологическое переживание случившейся перемены, непонимание того, почему, за что его перевезли.
Ещё одна очень большая проблема – это преемственность между детскими домами и взрослыми интернатами. Она поднимается уже давно, и на самом деле могу сказать, что сделано много, но не в полной мере всё это действует. Я имею в виду, что связь между детским домом и интернатом до перехода должна уже существовать по преемственности. Если возможно – ребёнка нужно ознакомить с учреждением, куда он отправляется, подготовить его морально, плюс осуществить передачу с учётом индивидуальных особенностей (что ему можно или нельзя, как и чем следует кормить) , сведений о личных вещах, уже имеющихся или стоящих на балансе, т.е. ещё им не полученных, что лучше организовать уже там. Иными словами, нет вот этой очень важной подготовки человека к переходу вместе со всем ему необходимым, уже переданным и хранимым. И второе: в некоторых случаях у интерната в принципе нет возможности принять ребят и дальше выхаживать их там.
В нескольких интернатах Санкт-Петербурга есть такие отделения интенсивного ухода, паллиативного ухода. Они на самом деле прекрасны, потому что там действительно воссоздали те условия, которые были у подопечных в детском доме. И я не могу сказать, что это то же самое – всё равно им в детском доме было лучше, но это правильнее, нежели когда ребёнка помещают туда, где он физически не может выжить. И, конечно же, стресс: он у всех – в этот период должна быть очень большая поддержка. Даже если физически человек готов и его нельзя оставить в детском доме, поскольку он не самый слабый ребёнок, тем не менее, у него всё равно будет часто наблюдаться и аутоагрессия, и просто агрессивное поведение. В таком случае интернат, не имея ресурсов, прибегает к каким-то экстренным медикаментозным лечениям, либо психиатрическим клиникам, что ещё хуже, ещё один переезд, ещё один стресс. Преемственность – очень важная и серьезная тема, она решается сейчас, но пока что медленно.
По закону, в некоторых случаях ребята могут оставаться в детских домах и после восемнадцати лет. Данным законом, можно сказать, не пользовались до недавнего времени. И это тоже отдельная тема. На самом деле детский дом освобождает места, переводя ребят, которые не готовы к самому переходу. И бывали случаи, когда благотворительным организациям приходилось отстаивать это право ребёнка, который физически, конечно же, никак не может выразить свое согласие или несогласие, но по всем параметрам совершенно понятно, что он не в состоянии выжить во взрослом учреждении, что ему нужно окрепнуть. Его 18 лет – это не те 18 лет, что у среднестатистического человека. Есть мнение, что воспитанники с ОВЗ также и в 20, и в 22 не окрепнут,– это не правда. Доказано, что ребята с возрастом становятся сильнее и переживают это легче. Я очень надеюсь, что существующий закон будет использоваться не только в тех учреждениях, где благотворительные организации обращают внимание на неготовность ребёнка к переходу, но и везде. Всем интернатам необходимо реализовать индивидуальный подход, создать комиссии для рассмотрение подобных вопросов или, там где это и так понятно, просто сделать по совести, обеспечив воспитаннику физический и душевный комфорт, оставив его, пока он не окрепнет, в детском доме.
Александр: Ваша программа ДИП способствует улучшению этой ситуации? Наличие одного волонтёра должно бы помогать адаптации.
Ольга: Да, конечно! Безусловно, деятельность волонтёров, называемых нами добровольными индивидуальными помощниками, лично сопровождающими ребёнка, делает этот переход менее травматичным, поскольку дети, которые «не одиноки» в этих учреждениях, а уже прикреплены к определённому «близкому» человеку, крепнут быстрее. Важно отметить, что это отражается на их не только душевном, но и физическом состоянии. Им, безусловно, проще пережить подобный переход, поскольку человек, который приходил к ним в детский дом, приходит и во взрослое учреждение. Они понимают, что их не выкинули, не бросили, не оставили. Волонтёр рядом, он приходит, объясняет, поддерживает, даже если это невозможно вербально, что очень часто бывает, это очень важно. Волонтёр может помочь именно с преемственностью, чтобы у ребёнка сохранились все его ценные личные вещи, перейдя с ним в интернат, чтобы у него они остались. Это могут быть фотографии, диски, магнитофоны. Если говорить о слабых детях, то это даже те средства, без которых их качество жизни сойдёт на нет. Волонтёр может поддержать. У нас есть яркий тому пример, когда волонтёр буквально сопровождала ребёнка и стала намного чаще приезжать во взрослый интернат. При первых посещениях она нередко недоумевала, почему у него там ничего не спрашивают. Ей отвечали: «Так он же ничего не понимает, он не разговаривает». Она объясняла, что он пользуется альтернативными средствами коммуникации: теми же карточками, цвет которых (чёрный или красный) обозначает положительный или отрицательный ответ, многое стало гораздо понятнее. Она на самом деле смотрела и помогала, поскольку если идти напролом и говорить: «Что вы? Как вы так можете?» — можно только вызвать агрессию. Первый способ всегда должен быть мирном, действовать нужно с любовью и стремлением помочь персоналу. Конечно, это яркий пример того, что поддержка волонтёра не только улучшает качество жизни подопечного, но и способствует выживаемости.
Александр: В рамках вашей организации была инициатива, собирающая фото с хештегами, содержащими просьбу не переводить мальчика в ПНИ. Это дало эффект? Система прислушивается к обществу за стенами?
Ольга: На том корпусе, где мы работаем в детском доме, к счастью, у нас не было такой потребности.
Александр: Что из себя представляет типичный день воспитанника интерната?
Ольга: Детского или взрослого интерната? Это разные дни. Даже внутри одного учреждения могут быть очень разные дни в зависимости от того, какие нарушения у человека имеются, в каком он отделении проживает, кто в нём работает, какой это интернат, в каком городе. Если описывать схематично, то это несколько вариантов. Там могут быть трудовые занятости, где работают благотворительные организации на постоянной основе, и есть ребята, которые чудом, по воле Божьей, благости Божьей попали в эту занятость. Конечно, всегда жизнь в интернате — по расписанию: когда подъём, когда отбой, когда приём лекарств, когда приём пищи. Ты не можешь ничего отложить. То есть либо ты ешь, когда положено, либо потом еды нет. Это по большей части. Есть отделения, где ребята самостоятельны, у них стоит холодильник. Те, кто вовлечён в трудовую занятость, по некоторым дням её посещают, но всё-таки, в большей мере и те, и другие проживают день сурка. Это не их выбор, не их воля. Немного альтернатив, как провести своё время в интернате: кто-то может слушать магнитофон, сидеть, лежать, собирать мозаику, если у него это есть, однако большинство не имеет ничего. Ребята могут целыми днями раскачиваться, занимать себя какой-нибудь верёвочкой, которую они нашли, или просто лежать. И многие вот так просто лежат годами. Это даже не тот день сурка, который представляется людям, работающим на одной работе, идущим по одному маршруту: они всегда могут свернуть, а здесь полная безнадёжность в глазах, подчас безразличие и очень-очень много боли. Это, наверное, самое страшное. Описывая день человека в интернате, понимаешь, насколько плачевно его положение. Если человек не в отделении интенсивного ухода и имеет множественные тяжёлые нарушения, значит, он всю свою жизнь просто лежит в кровати.
Александр: Почему, на твой взгляд, такое количество людей с инвалидностью имеют проблемы с развитием? В рамках интерната развитие поощряется, подавляется или до этого просто никому нет дела?
Ольга: Не могу сказать за все интернаты или все отделения, но по большей части ближе к тому, что до этого просто нет никакого дела, никакой мотивации, к тому, чтобы дать что-то людям для их развития. Есть ли в этом злой умысел? Кому-то неудобно, чтобы воспитанники были умными? Нет, не думаю. Неудобно это лишь потому, что требует ресурса, в первую очередь человеческого. Но всё равно занимаются в интернате с некоторыми ребятами и рисованием. Делают это не только волонтёры. Многие ребята участвуют в каких-то олимпиадах, их возят куда-то. Эта деятельность есть, и Слава богу. Не могу сказать за регионы или какие-то отдалённые интернаты. Но там, где работаем мы, в действительности это существует, но только для тех, кто, на взгляд персонала, перспективен. А другие, которые каракульку мазнули еле-еле пальчиком, – в стороне: это вроде как не творчество. Хотя на самом деле по значимости подобной каракульки, по ценности её для человека — это, безусловно, творчество. И такие люди в равной степени достойны занятий, внимания. Но это требует большего ресурса.
Александр: По каким критериям распределяются жители интерната? Может ли статься так, что соседями по комнате окажутся люди, увлечённо читающие Шекспира, и люди, для которых «Колобок» — вершина мировой литературы?
Ольга: Да, конечно. Ребята в комнатах проживают абсолютно разные по своему развитию. И бывает так, что наблюдаешь и понимаешь: вот этот человек читает Шекспира, а у него в комнате нет никого, кто даже про Колобка много расскажет. Я, конечно, утрирую, но это печально видеть. Есть пример, когда девушка, которая прочитала литературы, наверное, в разы больше, чем я, лежит и ей абсолютно не с кем поговорить. Даже приблизительно. Те, кто вокруг неё… можно было бы всё-таки как-то подобрать, исходя из интересов, состояния. Хотя, тем не менее, я имею в виду не то чтобы отдельно поселить тех, кто читает Шекспира и тех, кто «Колобка». Нет. Они должны всё равно друг к другу тянуться и развиваться. И в этом смысле правильно, что в одной комнате могут быть немного разные люди по нарушениям и развитию. Я думаю, что в большинстве случаев при расселении ребят это учитывается. Мне хочется в это верить. Иногда я такое вижу. Может быть, я это притягиваю.
Александр: Какие границы имеет свобода человека, оказавшегося в стенах интерната?
Ольга: Ну, я уже говорила, что с границами там самая-самая беда. Дееспособные ребята, и то далеко не все, могут свободно перемещаться за пределы интерната. Недееспособные вообще не имеют такого права, даже если придет волонтёр, который уже 10 лет посещает интернат, даже если сам собственноручно напишет письмо или заявление. Нет, должно быть медицинское сопровождение и всё такое. Это не основано на каких-то законах, но по факту так, что, конечно же,, является нарушением границ личного пространства. Я не могу сказать, что это происходит повсеместно, но всё же имеет место быть. У некоторых даже нет своей полки, где могли бы храниться их вещи. Иногда подопечные могут недоумённо спросить, зачем им личные вещи. И, конечно же, границы в общении: они тоже очень часто нарушаются. Нет такого же уважения как к личности. Иногда встретить можно, но чаще всё-таки нет.
Александр: С какими проблемами сталкиваются родители, желающие усыновить ребёнка с особенностями?
Ольга: Ну, слушай, на этот вопрос я, наверное, не смогу ответить, потому что не имею такой компетенции, не сталкивалась. Сама могу сказать, что требования такие же, как при усыновлении обычных детей. Школа приёмных родителей, сбор документов и всё в таком роде. А какие трудности? Ну, даже обычным детям ставят какие-то группы инвалидности, прибавляя, накручивая диагнозы. Я сама прохожу школу приёмных родителей, уже на финишной прямой. Это, действительно, очень интересно, очень полезно. Вообще рекомендую пройти даже тем, кто не планирует прямо сейчас усыновлять ребёнка, на самом деле во многих жизненных вопросах в принципе может помочь человеку. Там же, в школе приёмных родителей, разбирался вопрос об усыновлении детей с особенностями. И было подчёркнуто, что, конечно, необходимо очень тщательно смотреть документы и диагнозы: и то, что на самом деле у ребёнка есть, и то, что ему просто приписали. Что-то могли проглядеть, что-то, наоборот, добавить, чтобы, наверное, побольше компенсировать ему уход, средства на него. У нас есть волонтёр, которая много лет в нашем интрнате волонтёрила, а потом забрала ребёнка из детского дома. Не из нашего, а вообще из другого города. Да, действительно, там было очень много трудностей, но не могу их осветить, не знаю.
Александр: В вашей организации есть история, когда девушка-волонтёр усыновила подопечного, расскажи об этом.
Ольга: Да, есть. И вот я сейчас уже об этом сказала, это очень интересная история. Возможно, её стоит включить в следующую статью, потому что она потрясающая. Люда — замечательный человек с огромной душой и таким стержнем, таким внутренним ресурсом, который просто захватывает дух. Она проводила у нас семинар об оформлении опеки. Это был удивительный семинар, который вдохновил нескольких людей пойти в школу приёмных родителей. Некоторые задумались. А она просто рассказывала, никого не агитируя, просто о том, какие трудности, подводные камни здесь есть и как их можно преодолеть.Люда зажгла во многих сердцах желание сделать это. Я думаю, что о такой историю можно писать отдельно. Но случая, когда бы волонтёр забирал ребенка, над которым осуществлял кураторство,– не было.
Александр: На фоне пандемии все сферы просели. Расскажи о проблемах, с которыми сталкиваются благотворительные организации.
Ольга: Ну, на самом деле в чём-то пандемия сыграла роль сокрушительного удара, а в чём-то – даже толчка к развитию. Из хорошего — у нас теперь есть квартира. Она должна была появиться у нашей организации по проекту, который стартует с первого сентября. Его реализация предполагала, что дееспособные ребята, готовые к самостоятельному проживанию, получат квартиры и, дай бог, начнут жить свободно и счастливо. К этому мы в начале года и рассчитывали их готовить, но в апреле стало понятно, что ситуация в интернате накаляется, волонтёров с трудом пропускают, ребята — под угрозой. И благо всё получилось: Господь помог, иначе как чудом это не назовёшь, по-другому даже не мыслится, потому что за такой кратчайший срок – квартира, люди, обеспечение… И вот ребята там живут. Это для нас большой прорыв. Мы писали ещё гранты, стремились найти ещё хоть какую-то поддержку, и некоторые получили. Относительно трудностей в первую очередь могу сказать, что они проявились в сокращении количества волонтёров. Многие просто боялись и до сих пор опасаются посещать интернаты по причине того, что могут заразить или заразиться. Некоторые перестали приходить из-за того, что потеряли работу, и у них нет сейчас средств к существованию, если люди семейные – то тем более. По многим причинам это стало труднее. Сложно было и обеспечить всю организацию средствами защиты, их доставкой. Нас не во все учреждения, где мы работали, до сих пор пропускают. Это, конечно, очень плачевно. Мы связываемся с ребятами через интернет – с теми, с кем можем. И, естественно, для многих волонтёров сам факт пробела во времени значим: они долго не ездили и сложно снова войти в ритм. Тем более, что в их жизни тоже многое поменялось. Сейчас можно сказать, что главное в чём мы нуждаемся – это не финансовое обеспечение, а люди. Да, есть, конечно, определённые пробелы, потому что на эвакуацию пришлось бросить ресурс и человеческий, и материальный. Но сегодня именно человеческого ресурса катастрофически недостаёт, потому что ребятам поддержки сейчас нужно в разы больше, а людей правда стало в разы меньше. Я очень надеюсь, что эта ситуация изменится, и могу сказать, что мы ждём новых волонтёров, у нас постоянно проходят онлайн-встречи, где я рассказываю, как осуществляется деятельность, подготавливаю человека, а потом он уже сам решает: будет ли ездить, попробует ли, его ли это. Поэтому, конечно, я буду рада, если, благодаря статьям, многие люди не просто узнают о проблемах, о том, что ребята нуждаются и помогать им очень здорово, но и что-то, кроме прочтения и осознания, придут и сделают. Это нужно и нашим подопечным, и тем, кто их посещает, а иногда даже задумываешься – кому больше. Ведь только добрые, пусть даже порой маленькие дела способны изменить наш огромный мир к лучшему.
Александр Меркушев — специально для Агентства Особых Новостей (on24.media).
Источник: http://on24.media/2020/09/11/olga-romanova-pochemy-mi-vzali-i-otbrakovali-kogo-to/ от 11.09.2020
